С поэтессой из Луганска Еленой Заславской в первый раз мы повстречались весной 2017-го на позициях 4-го ОРШБ, так называемого батальона Прилепина, между Донецком и Горловкой. Елена тогда выступала перед бойцами вместе с московской группой «Зверобой», для которой она написала несколько текстов.
А в мае этого года, во время литературного фестиваля «Звезды над Донбассом», Заславская вышла на арену спорткомплекса в Мариуполе и прочла строки своего сына Ивана, написанные им с фронта.
Хрупкая, женственная, богемная, в неизменной шляпке, она читала безо всякой позы, без надрыва, со спокойным достоинством.
Вскоре состоялся разговор с Еленой — о жизни при Украине, о динамике ее взглядов, о своеобразии литературной среды Луганска, о личном… И, разумеется и к сожалению, — о войне.
Господи, всех спаси!
— Расскажи, пожалуйста, о своей жизни до четырнадцатого года.
— Я родилась в Лисичанске. Этот город называют колыбелью Донбасса, там был найден первый уголь в Донецком бассейне, оттуда началась разработка… Это маленький промышленный город, основанный в восемнадцатом веке. Мама моя химик, окончила институт в Черновцах и попала на Донбасс по распределению, работала сначала на «Донсоде», потом на нефтеперерабатывающем заводе. Папа тоже технарь, работал на Донецком содовом, там же работали и дедушка с бабушкой, то есть моя семья — техническая, промышленная интеллигенция.
Я училась сначала в обычной школе, затем в гимназии. Ее особенность была в том, что выпускные экзамены были одновременно вступительными в вуз. Я хотела поступать на русскую филологию, у нас была читающая семья, хорошая библиотека дома, мы в семье много читали вслух. С литературой у меня было все хорошо, а вот к русскому языку у меня врожденного чутья нету, мне нужно учить правила, чтобы не делать ошибок. Наверное, это связано еще и с тем, что мама моя из Центральной Украины родом, и когда мы туда ездили, то говорили на украинском языке. Так что я билингва.
Так вот, я готовилась поступать на русскую филологию, но тут грянула независимость Украины, и наша директриса сказала, что русский теперь у нас как иностранный, при этом есть более престижные иностранные языки. Я встала перед выбором: украинский или математика. И я выбрала математику, поступила в Луганский педагогический университет. Потом мой преподаватель меня подкалывал, что математик, мол, становится поэтом, когда ему не хватает фантазии для математики…
— В твоем детстве, до начала постсоветской украинизации, бывали конфликтные ситуации между русскими и украинцами?
— Я такого не помню. Более того, был случай, когда я гостила у своей украинской бабушки в Кировоградской области и в запале назвала какую-то девочку «бандеровкой», она была родом из города Бендеры. Бабушка тогда отвела меня в сторону и сказала: «Никогда так не обижай людей, Бандера был бандит и убийца».
— То есть так называемого межэтнического конфликта между русскими и украинцами на начало девяностых годов не было?
— На уровне людей — не было. Но уже пошли какие-то административные решения — например, по вопросу русского языка при обучении в школах и вузах. Хотя у нас на факультете все лекции читались на русском. Должна сказать, что у меня был период увлечения Украиной и веры в ее европейское будущее, в лозунг «Схiд и Захiд разом», «Восток и Запад вместе». И долгое время я находилась в либеральном дискурсе, разделяла их идеи. Ну действительно: свобода слова, культурное разнообразие — что в этом плохого? Потом только стало понятно, что все эти хорошие вещи у них только для своих… Да и сын мой Иван до четырнадцатого года учился в украинском классе, потому что я считала, что Украина — навсегда. И нам, русским — а я все же себя считаю русской, потому что Россия — это цивилизация, — надо как-то приспосабливаться. Наверное, это было ошибкой, потому что в итоге сын ни того ни другого языка толком не знает.
…Я читаю стихи Елены времен первого «оранжевого Майдана». Они, как бы так выразиться… экзальтированные: «Была бы с Богом связь мобильная / Я б на транслите / Набрала молитву… «Боже, храни Украину / Боже, храни любимого / Господи, всех спаси: / Оранжевых, бело-синих…»
Не спас. Ну, или спас — но не так, как надеялись.
— Что поменялось в четырнадцатом?
— К четырнадцатому меня начали брать сомнения в украинском будущем. Я поездила по Европе, побывала на Лейпцигской книжной ярмарке, на чтениях в Берлине, во Львове на Форуме издателей, пообщалась и с европейцами, и с так называемыми «сучписами» — сучасними письменниками, современными украинскими писателями — и увидела, что начинается активное расчеловечивание людей русской культуры. Причем делали это представители культурной элиты — литераторы, журналисты, музыканты. Все это делалось под хиханьки и хаханьки, как нечто забавное. Например, во Львове в 2013 году была презентация книги «Жлобология», которая представляла собой сборник эссе с иллюстрациями в стиле жлоб-арт, а на презентации звучали сентенции вроде «русский язык на Украине — это жлобство». При этом до поры общение с украинскими писателями продолжалось, с тем же Сергеем Жаданом — главной, наверное, литературной звездой Украины — у нас были скорее дружеские отношения, я переводила его стихи, он — мои, он приезжал выступать в Луганск…
— В свое время мы с твоим земляком, поэтом Александром Сигидой-младшим, обсуждали вопрос, что могла бы в свое время сделать Россия для поддержки пророссийских людей и настроений на Украине, чтобы не допустить столь тотальной идеологической обработки народа враждебными идеями…
— Россия, говоря прямо, не сделала толком ничего. Она поддерживала «вертикаль власти», поддерживала Януковича, и думала, что все само решится. А Запад действовал по-другому. Работал тут Фонд Сороса, Фонд «Вiдродження» — «Возрождение», это канадская организация. Раздавали гранты, не покладая рук работали с лидерами мнений — журналистами, поэтами, прозаиками. Резиденции, премии, стипендии, поездки — все это лилось от них на творческую интеллигенцию нескончаемым потоком. Это был механизм работающий и приносящий результаты. В России, я знаю, эти структуры тоже работали, но на Украине они фигачили просто нон-стоп.
— Ты, как я понимаю, до четырнадцатого года была достаточно признанным поэтом на Украине и тоже участвовала в этой активности?
— Да, в свое время, когда российская либеральная поэтесса Елена Фанайлова сказала, что, мол, Заславская поддержала Россию, потому что хочет ездить на фестивали, за меня неожиданно заступился Сергей Жадан в том духе, что «да Заславская и на Украине не была этим обижена». Кстати, с Жаданом в 2015 году была у меня интересная ситуация…
Должна сказать, что у меня был период увлечения Украиной и веры в ее европейское будущее. И долгое время я находилась в либеральном дискурсе, разделяла их идеи. Ну действительно: свобода слова, культурное разнообразие — что в этом плохого? Потом только стало понятно, что все эти хорошие вещи у них только для своих…
Гражданский подвиг
— В декабре пятнадцатого года в Харькове должна была состояться дискуссия о европейском будущем Украины. Меня позвали как представителя от Луганской Народной Республики на «Европейские дебаты» в Харьков. Пригласил меня писатель Сергей Жадан, он же гарантировал мне безопасность. В моем окружении все были против этой поездки — и дети, и родители, и ближайшие друзья. Когда эта информация всплыла в сети, мне стали писать даже те, кто оставался по ту сторону, на Украине, бывшие мои товарищи, и все уговаривали не ездить. Но я уже заявила, что еду, и решила, что сделаю это.
В Харькове было два дня дебатов, сначала в узком кругу, затем открытые выступления спикеров в Университете имени Каразина. Я не была среди спикеров, но мое присутствие и без того всех взбудоражило. После первого дня дебатов, очень бурных, Жадан посоветовал мне на открытые выступления не ходить. Сказал: «Я договорился со всеми, даже с “Правым сектором” (организация признана экстремистской и запрещена в России. — «Эксперт»), но лучше не ходи». Но я подумала: я уже приехала, выслушала тут всякого за всех русских и за наших ополченцев, так что теперь — слиться? Нет, я пойду.
Это была огромная аудитория, амфитеатром. Форма «панельной дискуссии», когда на сцене сидят спикеры и выступают с речами перед аудиторией. Сидел Жадан, какой-то украинский историк, два представителя Германии… Человек пять. В первом зрительском ряду находились представители немецкого консульства, поскольку мероприятие проводил немецкий фонд. Кстати, подобные мероприятия до этого проходили и в Прибалтике, и в Белоруссии, и в России, темой везде была интеграция этих стран и Европы… А сзади меня сидел «Правый сектор» с этими своими рациями, в секторе справа — бывшие луганчане и дончане с плакатами «Луганськ — це Україна», «Донецьк — це Україна». А слева сидели представители России, либеральная интеллигенция, которые буквально «играли в Ахеджакову»: простите нас за Крым, простите нас за Донбасс…
Поскольку меня предупредили, что лучше не высовываться, я на рожон и не лезла. Но наступил момент, когда заиграл гимн Украины. И мне нужно было в какие-то мгновения принять решение — или, как у нас говорят, «руку на сисю» и подняться вместе со всеми, или нет. Я уже голосовала за независимость Луганской Народной Республики. Уже было второе мая четырнадцатого года в Одессе, второе июня, второе июля в Луганске, когда Украина бомбила наши города, когда был бомбово-штурмовой удар по Луганской администрации с жертвами среди мирных. Уже воевал против них мой отец, мои друзья. И я подумала: и что, сейчас я буду вставать под гимн страны, которая меня убивает?! Я решила не вставать.
— Что было дальше? Какова была реакция на твой поступок?
— Ну, можешь представить… Зал весь стоит, я сижу, сердце колотится. Когда надо было выходить, «правосеки» начали требовать моей выдачи. Надо отдать должное, и какие-то харьковские правозащитники, и бывшие луганчане, с которыми мы всю дорогу спорили, меня окружили, чтобы я могла дойти до машины немецкого консульства. На ней меня и вывезли.
— Напоминает эвакуацию Салмана Рушди с одного семинара, на котором я присутствовала в Нью-Йорке. У тебя была какая-то коммуникация с этими немецкими дипломатами, пока они тебя вывозили, они комментировали ситуацию?
— Нет, не было. Потом, мне же предстояло еще выехать, пересечь границу с Россией, поскольку в ЛНР напрямую выехать я не могла. И со мной захотел поехать парень из России, чтобы подстраховать. Я отказалась, но оценила благородство, при том что он был, конечно, либерал… Взяла тогда листик бумаги, записала несколько телефонов близких и отдала женщине с русским паспортом, которая ехала со мной, на случай, если меня на границе примет СБУ. Слава богу, я прошла нормально, а вот эту женщину почему-то трясли.
Так или иначе, это я вспомнила еще и к тому, что связи какое-то время сохранялись. Тот же Жадан не был замечен мною в человеческой непорядочности, почему я и согласилась тогда поехать. Хотя сейчас — да, мы по разные стороны фронта. А смысл моего визита был еще и в том, что после Минских соглашений, которые предусматривали, что Донбасс вернется на Украину, я хотела посмотреть, что же нас там ждет и вообще возможен ли диалог. И я поняла тогда, что хоть какие-то человеческие проявления еще есть, но диалог невозможен. И когда двадцать четвертого февраля двадцать второго года в четыре утра полетели наши ракеты, у меня была радость, что наконец-то настала справедливость.
— Сочувствия к украинцам не было?
— На человеческом уровне сочувствие есть всегда. Особенно когда гибнут мирные люди, дети. Но надо понимать, что происходящее — следствие того, что началось в четырнадцатом году. Людям, которые восемь лет не видели горя людского, что у нас тут как море разливалось… конечно, им кажется, что «Россия напала». Но я воспринимаю это как воздаяние.
Белые колготки
«Белыми колготками» в свое время называли прибалтийских снайперш в Чечне. В жизни Заславской эта история выглядит по-другому.
Один из российских товарищей рассказал, как они устраивали зимой пятнадцатого литературный вечер в Луганске. «Там была еще и еда… Рыба там была, лосось — обычные такие стейки, замороженные, которые продаются в наших супермаркетах. Лена, как увидела этого лосося, едва не расплакалась. А еще на ней были ослепительно-белые колготки. Я сделал ей комплимент, а она рассмеялась: да ладно, у меня только они одни и остались на выход: воды в городе нет, электричества нет…»
Мало кто на «большой земле» представляет всю глубину той горестной чаши, которую пришлось испить жителям Донбасса.
Заславская рассказывает:
— Ты ведь много времени у нас провела, ты помнишь, как было в период между пятнадцатым и двадцать вторым. Россия на деле демонстрировала поддержку: экономическую, культурную, образование переводилось на русский язык, потом паспорта стали давать. При этом в публичном поле все время была риторика в том духе, что Донбасс должен вернуться на Украину согласно Минским соглашениям. Это рождало в людях большую неуверенность в будущем. И все это на фоне вялой, но все же войны, обстрелов. У меня долго лежали перед подъездом сложенные прутики, на случай, если снова не будет газа, электричества. О тревожных чемоданчиках у всех, об ожиданиях украинского штурма я и не говорю…
Как-то раз, в четырнадцатом еще, был обстрел Луганска, и дочка спрашивает у меня: «А если Порошенко сбросит на нас атомную бомбу?» Я говорю ей: «У Порошенко нет атомной бомбы». Она: «А у Путина есть?» Я ей: «У Путина есть». И она успокоилась. С детьми я старалась настроить себя на спокойствие, потому что они же считывают состояние родителей и слова здесь бессильны. А ночами, наедине с собой, бывало по-настоящему страшно. Бывший муж требовал: уезжай, вывози детей. И в июле четырнадцатого я уехала на два месяца. А вообще, люди начали выезжать еще с июня, и город в какие-то недели стал похож на лес: растительность как поперла! Я ходила по этим джунглям безлюдным и испытывала, признаться, даже некоторое эстетическое переживание.
Мы с детьми провели два месяца у моря и все же вернулись в Луганск. Я сама не знаю почему. Я ведь Луганск полюбила не сразу. Когда поступила в университет, долго хотела уехать отсюда в какое-то более живописное место. А тогда бывший муж уговаривал меня не возвращаться и обещал поддержку: любой город — Киев, Одесса, Питер… Но мы вернулись. Вообще, я люблю путешествовать, но люблю и возвращаться. Когда въезжаешь, как говорили раньше, «на ноль» и начинаются наши пейзажи — эти степи: простор, широта… У меня буквально душа разворачивается.
При этом, когда я вернулась, числа восемнадцатого сентября, в четырнадцатом, мы еще девять месяцев не получали зарплаты. Еда была по карточкам.
— Что было по этим карточкам?
— Какой-то пакет еды, бесплатный…
— То есть этакий военный коммунизм?
— Своего рода. Помогали тогда много «лимоновцы» гуманитаркой, Захар Прилепин — ну он тогда еще с ними был.
— Как ты с двумя детьми жила без зарплаты?
— Я же все-таки работала в Академии Матусовского (Луганская государственная академия культуры и искусств имени Михаила Матусовского. — «Эксперт»), как и до сих пор, у меня сохранялись социальные связи, была у нас взаимная поддержка и в Союзе писателей, и вообще в творческой среде. И даже что-то мы умудрялись фиксировать. У моей подруги, философа Нины Ищенко, есть книга «Город на передовой», о том, как город жил тогда и как потом возрождался к жизни. У меня это отразилось в поэзии, книги «Год войны» и «Новороссия гроз. Новороссия грез» написаны по впечатлениям того времени.
Бывший муж требовал: уезжай, вывози детей. И в июле четырнадцатого я уехала на два месяца. А вообще, люди начали выезжать еще с июня, и город в какие-то недели стал похож на лес: растительность как поперла! Я ходила по этим джунглям безлюдным и испытывала, признаться, даже некоторое эстетическое переживание. Мы с детьми провели два месяца у моря и все же вернулись в Луганск. Я сама не знаю почему
Город-интроверт
Когда в марте семнадцатого я впервые поехала на Донбасс, въезжала именно через Луганскую Республику. Первая остановка — город Красный Луч. Времени всего минут пятнадцать, покурить-оправиться. Я вышла, взяла себе кофе «три в одном» и пирожок с горохом, закурила. На остановке стоял высокий сухопарый дед, профиль его был обращен куда-то поверх крыши нашего автобуса.
«Вы из Питера?» — спросил он меня. — «Да» — «У вас не найдется ста рублей?» — вежливо, с достоинством произнес он.
Я достала пару сотен и отдала деду. Отдала без малейшей внутренней неловкости, как иной раз бывает при просьбах профессиональных попрошаек. Ситуация скорее ощущалась так, будто сосед перехватил у тебя на хлеб или сигареты.
Так, в общем, мои отношения с Донбассом дальше и повелись.
— Расскажи мне про Луганщину. Хоть я и въехала в первый раз в Донбасс через ЛНР, но край ваш знаю гораздо хуже, чем Донецк и окрестности. Например, мне в Донецке в свое время говорили, что Луганщина более проукраинская.
— Это отчасти так, потому что в Луганскую область входит часть исторического региона Слобожанщина, где живет много украиноязычных. К тому же у нас есть не только промышленные, но и сельские, аграрные районы, где тоже традиционно велика доля украинского населения. Например, Лисичанск — Северодонецк — Рубежное, также Алчевск — это крупные заводы, а вот север области, то же Сватово, — это сельскохозяйственные районы. Там другое мышление. А вообще, между собой мы говорим, что Донецк — это наша местная Москва, а Луганск — это Питер. Донецк гораздо больше, до войны это был город-миллионник. Туда было вбухано огромное количество денег, особенно перед чемпионатом по футболу «Евро-2012». В Луганске все тише. При этом многие начинания у нас были раньше, но не получили медийного эффекта. Ко многим вещам у нас относятся мягче: например, в ДНР была смертная казнь, а у нас в ЛНР ее не было. Я, может, грубовато скажу, ты не обижайся… кому суть вещей — тому к нам, в Луганск, кому пиар и бабки — тому в Донецк. Хотя я люблю донецких, у меня много друзей среди них. А Луганск — город-интроверт.
— Ну, с моей точки зрения, Донецк действительно город, склонный к определенному позерству, демонстрации успеха, но это не позерство нувориша, а скорее наивное самодовольство пролетария, надевающего на праздник начищенные сапоги и новый картуз. Это отчасти сказывается и на местных творческих процессах, например на фестивальной активности. А вот Луганск, несмотря на свою бóльшую по сравнению с Донецком провинциальность, если судить по его творческой интеллигенции: вашему Философскому монтеневскому обществу, твоей поэзии с обращением к образам то Жанны д`Арк, то маркизы де Помпадур, поэзией Сигиды-младшего с его скальдами, трубадурами, Лавкрафтом и переводами редких или спорных авторов — склонен, неожиданно, как раз к интеллектуализму и некоторой герметичности.
— Наверное, ты права. Возможно, это связано с тем, что у нас в Луганске очень тонкая интеллектуальная прослойка и все друг друга так или иначе знают. Саша Сигида-младший окончил лицей иностранных языков, он книжный мальчик в хорошем смысле слова, что не помешало ему пойти воевать еще в четырнадцатом. Его отец, Александр Сигида-старший тоже человек образованный и тоже поэт. Что касается Философского монтеневского общества, то впервые я попала на его заседание в пору моего студенчества. Основал ФМО мой преподаватель философии Арсений Атоян. Потом был определенный перерыв и я не посещала заседаний, потому что пошли у всех семьи, дети… А затем я со своей подругой Ниной Ищенко возобновила посещения.
Кстати, Философское монтеневское общество действовало и в четырнадцатом, и в пятнадцатом году, собирались мы буквально под обстрелами. Тогда у всех резко поменялась жизнь. Моя подруга Нина Ищенко, по образованию физик, ушла в философию. Ее муж и однокурсник Саня Ищенко вернулся на педагогическую стезю. Было у нас до войны и литературное объединение «Стан», где было много творчества, много игры, но вспоминать сейчас об этом не очень хочется. Когда понимаешь, что жизнь может оборваться буквально в каждую минуту, стараешься фокусироваться на чем-то действительно важном. Так оно все и происходило… В феврале 2022 года Саня Ищенко пошел по мобилизации в армию и в мае того же года погиб.
Зимний поход Ивана
— Можно вопрос о личном? Насколько мне известно, твой отец тоже яркий человек, который к тому же воевал в ополчении.
— Воспитанием моим занималась мама, но по характеру — да, я скорее папина дочка. Папа мой человек действия. В апреле четырнадцатого он был среди тех, кто находился около здания луганского СБУ во время его взятия, фактически в качестве добровольного живого щита, ведь все тогда ожидали штурма Луганска. Перед этим папа вступил в народную гвардию, которая и составила костяк первых ополченцев. Были у нас и свои «майданутые».
Например, одна моя знакомая нашла на своем рабочем месте, а она только устроилась на работу, лист бумаги с планом, как убрать людей от СБУ: взять сумку-шоппер, положить туда бутыль с бензином, ходить с этой сумкой вокруг, чтобы струйка бензина текла, и так устроить пожар. Такой «подарок» остался от прежнего сотрудника.
Это было в апреле, за несколько недель до сожжения людей в Одессе второго мая, то есть в воздухе уже подобные идеи носились… Потом в Луганск приехал кто-то из-под Славянска, сказал: кто хочет воевать — айда. Папа собрался и поехал, был ему тогда шестьдесят один год. Позывной у него — «Старый» и вещмешок подписан — «Стар», а я всегда добавляла: «Суперстар». Воевал в Славянске, в Семеновке, затем перешел к Мозговому. Пришлось ему оставлять Лисичанск, свой родной город… Потом я приезжала в Лисичанск и выносила из дома оружие, которое ему с сослуживцем пришлось оставить при отступлении, и прятала его. Затем папа воевал под Дебальцево, был стрелком, а потом и танкистом — не знаю, как он в танке помещался, он у меня высоченный… Награжден за оборону Славянска, за Луганск, имеет крест добровольца. На «гражданку» ушел по состоянию здоровья.
Когда началась мобилизация и сын мой Ваня пошел в военкомат, дед отправился вместе с ним, но ему сказали: куда тебе уже, Старый, сиди дома! А Ваня еще в четырнадцатом, когда все у нас началось в Луганске, говорил: хоть бы эта движуха не кончилась, пока я вырасту… Ну вот, напророчил.
Двадцать первого февраля двадцать второго года Ваня мой был мобилизован вместе со студентами и преподавателями нашей Академии Матусовского, он учился на художника-мультипликатора, второй курс. И тоже хлебнул… Попал к казачкам, в 208-й полк. Первое время от него не было никаких известий. И ни от кого из наших не было. Первая весточка была, когда их старшина попал в госпиталь с обморожением. И у старшины еще был блокнот, куда все пацаны написали по весточке, и Ваня тоже: «Скучаю, береги сестру, жди с победой». У них там был марш-бросок по зиме, сорок километров. А Ваня занимается исторической реконструкцией и регулярно ходил со своим клубом в зимние походы, хотя я была против. Когда вернулся он с войны, я ему говорю: ну что, знаешь теперь, что такое настоящий зимний поход? Он смеется.
Морально сын, в принципе, был подготовлен: дед же воевал, и атмосфера в семье соответствующая у нас была.
Воевал Ваня под Северодонецком, Лисичанском, в Красном Лимане. В первый раз в увольнение пришел в мае. А в ноябре прошлого года его, как студента, демобилизовали. Сейчас Иван пишет стихи, работает, раскрывается в мирной жизни. Но если призовут, сказал, пойду!
Людей на Украине перековал страх
— Как ты переживала освобождение земли Донбасса?
— Во время штурма Лисичанска моя тетя, мамина сестра, месяц сидела в подвале, потом выехала на Луганск, до сих пор живет у меня. Все это очень тяжело. Украина превратила города в укрепрайоны и просто и легко их не удается взять.
— Из моей поездки по освобожденным территориям Луганщины сложилось впечатление, что города ЛНР пострадали не меньше, если не больше, чем Мариуполь. Попасную, например, вообще не собираются восстанавливать.
— Да, это так. Но Северодонецк, Лисичанск восстанавливают активно. В мае я в первый раз побывала в наших освобожденных городах, в Волновахе и Мариуполе. Мы давали концерты с группой «Зверобой». И когда я все это увидела, все эти разрушения… у меня не было ни слов, ни душевных сил описать это. А ребята донецкие мне рассказывали: заходят они в той же Волновахе в один дом, другой, третий — везде среди документов удостоверения участников АТО. И даже если эти люди не убивали никого, просто стояли на блокпостах и получали зарплату, ну или там повара-связисты, как они говорят, когда попадают в плен… Все равно: они же пошли в АТО, значит, были готовы убивать нас. И это наши, донбасские люди… И тогда я подумала: ну, если иначе не получается отвоевать нашу землю, только так, — значит, будет так!
— Почему за эти восемь лет получилось так переформатировать ваших же местных, донбасских людей на подконтрольной Украине территории?
— В Лисичанске был батальон «Торнадо», участники которого были затем даже на Украине осуждены за грабежи, пытки и убийства. Сейчас они снова воюют за Украину…
Так что, наверное, та сила, которая сумела перековать наших жителей, — это страх. Но я верю, что страх пройдет, придет прозрение и понимание, что ненависть разрушает, а творит только любовь. И какое это счастье — быть собой и жить без страха!