Мой язык развязала война…
Е. Заславская
Виталий Даренский
Поэзия войны бывает разная. Есть стихи самих воинов, рожденные их горячей памятью боев и встреч лицом к лицу со смертью. Есть стихи тех, кто сам не был в боях, но сердцем глубже других пережил состояние народа на войне – таковы, например, стихотворения и поэмы Ольги Берггольц. Это лирический эпос войны. Но есть еще и третий вид военных стихов – в них говорится не столько о войне как таковой, сколько о том состоянии, которое она пробуждает в людях. Как она пробуждает людей от сна мирной жизни, заставляя оставить в стороне все мелочное и привычное и вспомнить о главном. Это можно назвать лирикой военного времени. Это поэзия о том, как привычная жизнь вдруг становится странной и такой далекой, как будто она лишь приснилась, а душа обнажается перед открывшейся ей непостижимой глубиной и невыносимой остротой жизни, порождая неожиданные прозрения в ее сокровенную суть. Сам поэт об этом говорит так:
В моем доме без стекол холодно,
Зато звезды заглядывают прямо в квартиру…
Поэтому стихи лирики военного времени могут быть, по сути, о чем угодно, потому что они на самом деле всегда об одном и том же – о непостижимости, мимолетности, хрупкости и бесконечной ценности жизни. И все то, что здесь перечислено через запятую, самим поэтом переживается как единое, неразложимое целое, которое переживается как новый особый опыт и уже никогда не уходит потом из души, становясь ее внутренним ритмом и ее всегда живым сокровищем. Именно к этому виду военной поэзии относятся стихотворения Е. Заславской.
Когда автор говорит: «Мой язык развязала война» – это нельзя понимать в буквальном смысле, поскольку Е. Заславская уже известный поэт. Это нужно понимать метафизически – в том смысле, что только война заставила сказать такое, что без нее никогда не пришло бы на язык. И, как это ни странно на первый взгляд, после всех мучительных и страшных слов, брошенных в лицо неотступной смерти, конечным словом измаявшейся души становится вовсе не мука, а восторг перед чудом бытия:
И становится мне заметно,
Как весенний распахнут мир,
Как он нежен, и как он смертен,
И как он прекрасен, когда ты жив.
И весь мир словно возникает впервые, воскресая в нашей душе:
А весна наступает. Цветущие яблони
Поют о жизни, презревшей тлен,
Так, будто они – православные,
Русские и после молитвы встают с колен.
И к Богу обращаются вот так, словами странными и пронзительными:
Ты помоги нам выстоять в осаде!..
Кругом огонь, неужто он небесный?
Уже не важно, я уже свободен!
Так молятся, когда «стала черной кровь в людских сердцах» и поэтому «глядят глаза, будто две воронки» – в это «черное лето».
А поэзия рождается из чувства кровного единства своей личной судьбы и судьбы Родины: «Во имя новорожденных республик. / Заметки на полях весны / И революции, объединившей наши судьбы. / Здесь ломоть развалившейся страны, / Который Родиной зовем и я и ты».
В стихотворении «Где теперь герои?» анонимность погибших вдруг оборачивается обобщающим образом всенародного подвига и духовного преображения наших бессмертных душ: «В глазах свет мира горнего, / А губы обескровлены, / Ни имени, ни номера, / Никто не знает, кто они. / Они войдут в историю. / В историю народную…»
Поэт проникновенно чувствует то состояние, в котором находится боец – вчера еще мирный человек, не успевший пока привыкнуть в войне, но уже готовый на все – и на подвиг, и на гибель: «Только бы не в плен. / Один патрон в обойме. / Сим-карта за щекой, / Давно взведен курок». Е. Заславской, как мне кажется, удалось дать очень емкую поэтическую «формулу» того мироощущения, которое охватило наш народ – и тех, кто на фронте, и тех, кто в тылу, – как единое живое целое. Эти строки очень близки по стилю и по типу образности классике военной лирики О. Берггольц. Заславская пишет:
Я замерла над пропастью разверстой,
Ты говоришь, что вниз нельзя смотреть,
Там демоны отмщенья сбились в стаи,
Один коснулся твоего лица,
И жадными кровавыми устами,
Они впиваются в солдатские сердца…
Война крайне обостряет ощущение жизни как судьбы и меняет само понимание слова «судьба» – делает его очень предметным, не абстрактным. О судьбе написано по-украински, словно последнее прощание с нашей бывшей страной, написанное на ее, теперь уже чужом для нас языке убийц и врагов: «Як насувається доля? / БТРами… / Як насувається доля? / Під мінометний грім. / Спочатку тремтять долоні, / Але потім / Міцніше тримаєш / Свій АК-47». Но потом наступает особый поэтический катарсис души и прозрение ума: «Бо доля – це ми, / Ті, що обрали опір / І святий обов’язок боротьби». Парадокс: судьба – это мы, а не что-то над нами.
Другая сторона военной судьбы – трагедия разрыва народа и людей, оказавшихся по разные стороны фронта. Именно об этом – одно из самых проникновенных стихотворений «Границы»: «Нас разделяют границы. / Линия фронта. Линия жизни… / Я ничего не забыла… / Но снова – в который раз – / Обрывается связь мобильная, / Остается сердечная связь…».
И наконец, за всем этим встает, как огромная непостижимая тень, образ Смерти. В стихотворениях «На главной баррикаде» и «Только бы не в плен» поэту дано мистическое проникновение в природу Смерти; здесь вдруг, словно из глубины тысячелетий, встает древний, даже первобытный образ-архетип Смерти как невесты: «Но пока стоит мой солдат, / Хоть и взят врагом на прицел. / Он со Смертью глаза в глаза, / И в расширенных зрачках его свет». И « / Не в пору рассуждать, / Уже несут венец, / Моя невеста Смерть / Ко мне сама подходит». Известный православный мыслитель и проповедник Русского зарубежья митрополит Антоний Сурожский говорил, что настоящий христианин должен ждать встречу со смертью с таким же благоговейным трепетом, с каким ожидают встречи со своей возлюбленной. Не трудно понять, откуда берется такое сравнение: в обоих случаях встреча означает решение человеческой судьбы. Земная встреча с любовью, какой бы огромной она нам ни казалась, – это лишь земная «репетиция» встречи с Вечностью. На войне это чувствуется непосредственно – просто как «быт».
Мистическое ощущение присутствия Смерти окрашивает собою все:
А в доме моем кто-то был.
Кто же? Да Бог весть!
Я изучила следы
И догадалась: смерть.
Рождается поэтический ряд образных видений: «Она заходила. Никого не застала. / Сильно ругалась. Разбила все окна/ И острые стекла / Кругом разметала. / Соседи сказали просто: / Дом обстреляли из «Града». Но поэт преображает это видение, преодолевает наваждение Смерти: из осколка, влетевшего в окно, – «сделаю крест нательный»! Как «во время оно» крест из орудия казни Спасителя стал святым символом нашего спасения, так и поэт из металла-убийцы отливает себе спасительный крест.
Если же преображения не происходит, если у людей нет ничего, кроме «земных» ценностей, тогда остается один лишь ужас и абсурд бытия:
Вон солдат, пуля в брюхо,
А из брюха требуха,
А из брюха потроха… …
Отвоевал, отмаялся.
…И рядом с этим адом
Торгуют шоколадом.
И перед лицом неотступной смерти вдруг происходит анамнезис души, внезапное прозрение в глубины народной памяти и собственной совести: мы – русские! Живая и вечная Русь воскресает, как Феникс из пепла:
Русский – значит, не сдается,
Все поставлю я на кон,
Ради мира, ради солнца,
Что зашло за террикон.
Русь – это то, что вновь сделало нас людьми вместо зомбированных роботов современной корыстной, лживой и бессмысленной «цивилизации». В стихотворении «Эти русские» явлена наша вечная и непобедимая Русь: «Эти русские мальчики не меняются», «Эти русские девочки не меняются», «В девятнадцатом, двадцатом, Двадцать первом веке» «Ты же мой русский мальчик: / Война, ополчение, умереть за Отечество… / Я твоя русская девочка: / Красный крест, белый бинт, чистый спирт. / В мясорубке расчеловечивания / Будет щит тебе / Из моих молитв».
Поэтому и рождение Новороссии – новой Руси, страны подвига, правды и совести – прозревается и переживается поэтом как космическое, вселенское событие, как продолжение творения мира:
Вырастает Новороссия,
Выходя из бурь и гроз,
Нависает звездным космосом
Наших былей, наших грез…
9 мая 2015 года записано поэтическое видение «Весна 45-го года»: «Шла без озлобления, / Позабыв про мщение, / Шла весна победная, / Шла весна священная!» Это и пророчество о нашей будущей победе.
Но трудно выйти душой из войны. И поэтому возникает странное и страшное признание: «Как пусто стало в душе без горя». И теперь нужно научиться заполнять распахнувшиеся горем пространства души чем-то другим, чем нужно жить, что превратит бывшее горе в будущее счастье. В чем же, в конце концов, самый главный духовный опыт войны у поэта? Мне кажется, в этом: «Жизнь набело. Ее не перепишешь».