Для жанра критической статьи в журналах и альманахах художественной литературы, в поэтических сборниках традиционно отведены довольно узкие тематические рамки: «Насколько / за что мы ценим творчество данного автора». Собственно аналитические элементы смотрятся в такой среде чужеродным телом.
Без достаточного основания мы не стали бы оспаривать традиции, разумность которых не обсуждается. Но недавно творчество одного из луганских поэтов выступило в неожиданном качестве – как материал доклада на заседании философского Монтеневского общества 15 февраля 2006 года, и это начинание было оценено членами общества как весьма положительное и уместное. Основное внимание докладчик уделил особенностям восприятия философских и метакультурных категорий непрофессионалом, который по своему призванию постоянно манипулирует этими категориями, т.е. поэтом. Анализу были подвергнуты стихи Елены Заславской.
Почему именно этот автор привлек к себе такое внимание? Несомненно, это не случайно. Среди всего массива производимых на Луганщине слов именно стихотворно организованное творчество госпожи Заславской – одно из ближайших к тому, чтобы вырваться из области «дружеских посиделок», сермяжной правды и самиздата в область литературы вообще, той, перед которой ставят уже наименование не города, но нации.
И стихи этого автора давно заслуживают внимательного обсуждения. Даже неприлично, что философы здесь обошли литературоведов. Постараемся делом извиниться перед Еленой.
Всех интересующихся отсылаем к тексту доклада, мы не будем специально останавливаться на нем. Тема нашего исследования начинается там, где он заканчивается. Что в поэтическом тексте, кроме собственно эстетической стороны, служит предметом читательского интереса? Прежде всего – обобщенный и окрашенный эмоционально опыт взаимодействия с миром поэта, который пытается подняться в этом обобщении выше самого себя (когда это удается – стихи становятся поэзией). В философском докладе рассматривалась прагматическая сторона, т.е. что берется да чем становится. Нас же интересует сложная, зыбкая и малоисследованная сторона стиха, то, что можно назвать подсознанием стиха – та среда, в которой происходят упомянутые процессы.
Наше исследование неизбежно индивидуально: невозможно говорить о поэтическом подсознании вообще. Мы будем говорить только о стихах Елены Заславской, и только о стихах – сказанное нельзя распространить на ее личность.
*1
В творчестве Заславской можно выделить довольно отчетливые временные периоды, они частично представлены в сборнике «Инстинкт свободы» («Склянка часу». –Канев, 2005). Использованный здесь материал взят из этой книги.
Более ранние стихотворения, объединенные издателем в сборнике под названием «Виолончель», представляют собой довольно классические по всем признакам произведения. Короткие по объему, эти стихотворения стали яркой визитной карточкой Заславской, их узнают даже те, кто никогда не читал – по слуху. Самодеятельные композиторы уже успели применить к ним нехитрую науку трех аккордов ля-минорной тональности. Но на сегодняшний день стихотворения вроде «про пальчик» («Баловник») и «про ракушку» («Perola Barocco»), как ни странно, дают искаженное представление о том поэте, которым стала Заславская путем сознательной эволюции.
Стихи из раздела «Виолончель» можно назвать этюдами на заданную самим автором тему. Каждый такой стих представляет собой известную форму, в которую поэт мед-лен-ными мазками вписывает развернутую метафору («ангелический образ» по С. Есенину) – процесс не менее эротический, чем содержание стиха. Такая раскраска, или, вернее, боди-арт. При этом каждый этюд живет самостоятельно и может быть безболезненно изъят. В нашем разговоре мы будем мало их касаться.
Следующие по времени создания за «Виолончелью» циклы – «Части света» и «Сонеты о маркизе» – уже не издательские, а авторские, соединенные большим, чем сходство тематики. Заславская начинает склонятся в сторону крупных интегрированных произведений, что вскоре разрешится в создании поэм «Инстинкт свободы» и «За секунду до». Не оставляет Заславская и малые формы стиха, но и они едины на всех уровнях, от стилистического до идейного (в отличие от тематического «Виолончели»), что прекрасно видно на примере цикла «акТворенья».
Предисловие к сборнику, написанное К.Скоркиным, сразу утверждает нас в однозначном ощущении, которое неизбежно возникнет и после прочтения книги: автор –не бесполое существо с женским окончанием в фамилии, а женщина, которая преломление понятий и событий через призму женственности делает устойчивым фундаментом для восприятия мира и рассказа о нем. Героиня «Виолончели» нарциссически любуется своим телом и не ведает комплекса кастрации, героиня «Акта Творенья» – неуемно плодородна, как земля, насмешливо и требовательно приглашает в себя самое что ни на есть враждебное, чтобы и его причастить собой и родить, героиня «Инстинкта свободы» – зовет страну к себе на грудь, как любимого ребенка. Женственна! Да это не просто жизнь, это раблезианское буйство жизни! Можно ли утверждать обратное? И все же мы осмелимся.
Каждый стих нас обманывает, и иллюстративный материал, и предисловие Скоркина этому помогают. Если нам каждой строкой говорится о женственности, разве это не женственные стихи? И только ощущение чего-то не-мягкого и не-теплого, остающееся после прочтения, заставляет сомневаться. Посмотрим же не что говорится, а чем и как.
*2
Хотя с точки зрения структуралистских теорий текст нельзя разбивать на слова, слова не существуют отдельно, а только как цепочки, но, с некоторым допущением, именно слово – всплеск смысла, удар молоточком, от которого рождается эмоция. Сложноподчиненные линейные предложения могут передавать напряженное и даже рваное движение в романе – и плавное, последовательное рассуждение в монографии. Главное различие здесь создает даже не экспрессивная окраска слов, а их частеречная принадлежность. Признак жизни динамической – глагол, и статической, чувственной – прилагательное. Мир имен существительных опустошен, как может быть пуст и набитый под завязку склад с рядами полок – пока в нем не появится движение и чувство.
Простой количественный анализ стихов даст нам материал для размышления.
Первое стихотворение цикла «Части света», «Европа», 16 строк. Сочтем здесь части речи, обращая внимание лишь на полнозначимые, и опуская союзы, местоимения и пр. Составим таблицу.
Глагол 13 Наречие 10
Сущ. 25 Причастие, деепр. 1
Прилаг. – 6 Числ. 1
Для первого «Сонета о маркизе», 14 строк:
Глагол 6 Наречие 4
Сущ. 22 Причастие, деепр. —
Прилаг. 7 Числ. —
И напоследок возьмем одну из поэм, «За секунду до…», 1-я главка (для обеих поэм картина почти идентична, поэтому сэкономим место):
Глагол 5 Наречие 2
Сущ. 17
Причастие, деепр. 2
Прилаг. 3 Числ. —
Мы принялись за подсчет не в качестве формального приема; к этому нас подтолкнуло именно ощущение чувственной опустошенности стиха. Результат лишь объяснил ощущение.
На 56 полнозначимых слов «Европы» – 25 имен существительных (45%), 13 глаголов и 10 наречий. Так как наречие можно отнести к глаголу, как образ действия, получаем 41% активной стороны. Образ, который возникает для описания этой картины – множество каких-то предметов, делающих что-то – проливной дождь. Капли падают.
Для «Сонета…» и поэм – другая картина: черно-белый фильм. Однообразная смена кадров. Каталог. Взгляд из застывшей точки пространства, из окошка, непрозрачного для звука. На 30 слов поэмы – 17 существительных, 3 прилагательных, 7 глаголов и наречий.
Значимость такого соотношения подтвердит сравнение. Возьмем классический образец. Начало блоковской «Незнакомки»:
Глагол – 7,
наречие – 2
сущ. – 22,
причастие, деепр. –2,
Прилаг. 11,
Числ. — нет,
Группа действия – 9,
чувства – 13,
предмета – 22.
Это различие усугубится, если добавить анализ слов как членов предложения; во фразе «перья страуса склоненные» только 1 предмет и два признака; существительное «страуса» здесь – определение. У Заславской такой переход просто отсутствует.
У художника-импрессиониста стиха Заболоцкого предмет всегда проигрывает. В начале «Красной Баварии» идет живопись движения, и нас ведут глаголы: «оно, как золото, блестело, // потом садилось, тяжелело, // над ним пивной дымок вился…» Затем движение уступает место краскам: «…о чем она ни пела, // в бокале отливалось мелом».
Слово в прозе подчинено способу изложения. В повествовании доминирует глагол, прилагательное – в описании. Существительные здесь толпятся при перечислениях. В эпической фразе: «В белом плаще с кровавым подбоем…» 10 предметов, 7 определений и всего одно действие: вышел.
*3
Чуткая Заславская знает очень мало чувств. Так, цветовая гамма сборника от корки до корки, не считая красок обложки, аскетически проста.
«Если бы я была камикадзе… желтой и узкоглазой»
«…черные запекшиеся губы»
«Мир захлебнется… бурою юшкою кока-кольной»
«Мое сердце, как цыпленок, желтое»
И, наконец, откровенное признание: «мне мир представлялся желтым, а он оказался черным».
Если же сборник раскрыть и перевернуть, из него можно вытряхнуть еще несколько цветов.
«…солнце падало на песок, и осы облаком жаркоголосым…» – цветовая гамма, без сомнения, желтая. Может, чуть-чуть в черную полоску.
«Я… огоньком увенчанная свеча»
«Я, Антарктида – белый андрогин». Белый цвет (негатив черного?) стиху, конечно, известен, но здесь – это скорее внечуственный знак снега. Образ снега встречается в сборнике несколько раз.
«Я, …девушка мегаполиса, – розовые волосы». Яркое пятно цвета; только героине оно без зеркала не видно, и не она его выдумала: мода.
Странно, но даже классическая героиня «Виолончели» знала не больше цветов. Белый, желтый, красный.
Если расширить поиск, и взяться не только за цвета, а за все возможные ощущения – мы почти ничего не найдем. Ничто из показанного в стихах не передается через осязание, обоняние; мир словно запечатан, завернут в целлофановую пленку, гладкую, холодную, не пропускающую запаха. Судьбы здесь пересекаются быстро и грубо, здесь «живут взахлеб», но все это – характер действия, а не ощущения. Территория, на которой находятся герои – голубая, оранжевая – внечувственные, формальные характеристики. Шершавый, больно, тепло, приятный, жалкий, нежащийся, весело – во всех формах чувств, рецепторных, эмоциональных, стоит прочерк. Тело героини – немое и онемевшее, молчаливое как снаружи, так и изнутри. Единственный живой участок на нем – губы. Они соленые, солонее устриц. Они ощущают губы другого: бешеные и грубые (успела ли что-либо почувствовать?). Не удивительно, что любимый так жизненно важен для героини. Это он воздействует на ее губы, давая ощущение. Он «красит их в пурпур» – сами по себе они бесцветны. Его поцелуй горит как орден – нечто важное, но чуждое, внешнее. Его действие часто остаются почти без воз-действия. Он изломал, избивал, испохабил, но героиня лишь отметила этот факт.
Что чувствует и делает героиня «на дне твоего зрачка»? Посмотрим. «Я – мотылек… породнился с иголкой» (умер). «Я – капля». «Я – свеча». Все перечисленные предметы неживые. Все, сделанное героиней, смог бы сделать любой камень.
«Мы прикоснемся к чуду», – обещает она. Что мы почувствуем?
*4
Итак, мы имеем предметы, не имеющие чувственных признаков. Немногие прилагательные исполняют при них служебную роль, определяют предмет: белый флаг – не цвет, а значение, знак сдачи; пещерные времена, поэтический треп, белокаменные палаты – такие же признаки предмета, как порядковые числительные.
Если обратить внимание на временные формы глаголов, окажется, что нет у них ни прошлого, ни будущего. Героиня «Виолончели» еще имела прошлое; она вспоминает; она была тогда и осталась сейчас, чтобы вспомнить. Все остальные существуют только здесь и сейчас, в жестких рамках экзистенциальных отношений.
«Ненависть – это (есть) микроб.
Он проникает… Он отравляет… Он разъедает…
(Это есть) фантасмагория».
Движения опустошено: ненависть «проникает» и «отравляет» так же, как волны катятся на берег. Неподвижное движение. И даже «вдох в плену моей диафрагмы // увяз…»
Кто знает лишь пассивное движение? У кого время сжато в точку? Кто не знает чувств, и смотрит на мир желтыми глазами? Кто – или что?
Жизнь – бесценна. Ты – мужчина. Ты – эпицентр смерти.
Тело мое – соты. Я – женщина. Моя яйцеклетка – эпицентр жизни.
Мужчина, Maskuline, Man – смерть, Mort. Женщина – жизнь.
Еще в ходе обсуждения на Монтеневском обществе один из присутствующих вышел и нарисовал на доске некоторую синусоиду, пояснив: это – волна. Стихотворения Заславской движутся волнообразно. Наплыв-спад, ровные строфы, разделенные цифрами. Основная характеристика волны – ее движение обманчиво: каждая точка, участвуя в движении волны, остается на своем месте. Волна идет, застывшее движение повторяется.
В поэзии Заславской большую роль играет число. Оно почти не участвует в тексте, но организует его. Заславская разделяет части стихотворения (в небольшом «Инстинкте свободы» дает аж двухуровневую нумерацию), пересчитывает материки, ведет отсчет ДО… Бегут считанные оставшиеся секунды; желание сосчитать их почти непреодолимо. Остановить время невозможно, но можно закольцевать его.
«Стремление вернуться к предыдущему состоянию свойственно всему живому», – говорил Фрейд в работе «По ту сторону принципа удовольствия», и поясняет: предыдущее состояние – смерть, жизнь косной материи. К предыдущему состоянию – максимальное, бесчисленное число раз. Влечение к смерти.
Мы уже входили в воды значений и символов; продолжим плыть по ним.
«Как истинная жительница Лесбоса / не отличает фаллоса от пениса, / так я, когда наедине с тобой, / не в силах отличить земли от неба». Это сопоставление можно понимать на двух уровнях. На одном – а кто из нас отличает фаллос от пениса, это одно и то же, и не притянута ли эта фраза для провокационного красного словца? На другом – разница, действительно, есть. Пенис – это орган. Фаллос – это символ. Этим понятиям симметрично соответствуют: небо и земля. При таком соотнесении выходит, что земля – нечто абстрактное, что можно лишь представить, небо же – конкретное и осязаемое. Мир оказывается перевернутым, и, похоже, не случайно.
«Части света» – ипостаси одной личности. На протяжении пяти первых частей она ведет повествование от женского лица, и лишь в последней части оказывается, что это был обман, ложная гендерная идентификация, как мы привыкли относиться к заре как девушке и к океану – как мужчине. Антарктида заявляет нам: я – андрогин, двуполое/бесполое. Во мне есть женская суть («расцветают огненные маки»), но она глубоко внутри, и извлечь ее не представляется возможным.
В стихотворении «Эпицентр», там, где говорится о яйцеклетке-жизни, умалчивается об ее, яйцеклетки, вместилище. Ясно, что это вместилище «соткано из тех, кто был в нем», где глагол был указывает на окончательность процесса. Не единоразово побывал – а находился внутри, остался внутри. И когда андрогин-Антарктида говорит «мне нужен только ты!» – в этом слышится: КАЖДЫЙ.
В интерпретации глубинных архетипов сознания образы могилы и вагины выступают вместе. Погружение в черную бездну, чреватую перерождением-возрождением. Злое ругательство «Иди в п**!» – пожелание ритуальной смерти, поясняет В. Руднев.
В стихотворении «Венец творения» сжато описывается зачатие («сложились, как игрушка Лего»), беременность («словно парус, надуется… живот»), но ничего не говорится о рождении. Что стало с плодом? – ему на смену пришел «венец творения» – стих. Очевидно, в прямом смысле его автор был бесплоден, и беременность была истерической симуляцией, либо развернутой метафорой. Подмену рождения новой жизни творением строки здесь нельзя понимать в постмодернистском смысле (на глобальную неверность такого понимания указывает и К.Скоркин), поскольку речь ведь идет не об обычной строке, а поэтической – той, которая оканчивается рифмой, связывает стих, и наряду с гиперсемантизацией числа может считаться симптомом невроза навязчивых состояний.
О повторяемости, переходящей в обсессию, Заславская говорит еще не раз. «Мое желание… то же. Разве не глупо – на одни и те же грабли?», и там же, но много ниже, в завершение поэмы: «Бойся своих желаний». В «Эпицентре»: «Ты был спокоен… но на подушке – прядь моих волос… словно отпечаток ракушки, жившей миллион лет назад». Героиня не отбрасывает себя в прошлое, вычеркивая из настоящего; она говорит, что прошлого – нет, оно – сейчас; все те же грабли. «Не избежать закона бумеранга» («Части света»).
В женственной поэзии Заславской невозможно обходить вниманием вопросы пола. Отношение к полу лежало в центре мировоззрения Василия Розанова: «Здесь – пропасть, уходящая в антипод бытия» – писал он. Знаки этой пропасти разбросаны повсюду, и в некотором сочетании позволяют ясно ощутить ее присутствие.
*5
Великолепны стихи Заславской. Они показывают, как подавляемое влечение к смерти отравляет жизнь изнутри.
Произведение мало зависит от автора. Стихотворения, будучи завершенными, перестают взаимодействовать с автором, но продолжают – друг с другом, образуя новое единство. Практически безрезультатно реконструировать личность автора по стихам. В сравнении с этим разумным кажется изучение поэтической личности, не существующей в материальном мире.
Известна мысль Л.Толстого о художественном сцеплении смыслов в произведении. Известно, что это сцепление содержит в себе некий подтекст; возможно, это – целая система подтекстов, в которой содержится новое, значимое знание, которое не имеет своим источником сумму знаний автора.
Конечно, Елена Заславская наслаждается прикосновениями и вкусом мартини, она видит и зеленый и синий цвета, она не считает зачарованно столбы по дороге домой. Она не считает, что мир – это желтая обездвиженная, обессмысленная пустота. Но стихи, которым она дала жизнь, считают по-другому.
Виталий Дорофеев,
поселок L Славяносербского уезда.
2005
Критическая статья Виталия Дорофеева по докладу на ФМО «Инстинкт свободы или свобода инстинкта: философские аспекты поэзии Елены Заславской» публиковалась в альманахе «Крылья. Взмах первый»: http://krylya.at.ua/load/vzmakh_pervyj/kritika/vitalij_dorofeev_quot_po_tu_storonu_instinkta_udovolstvija_eleny_zaslavskoj_quot/38-1-0-45